Валсамакі В.Д.
Художник, письменник,
член Міжрегіонального Союзу письменників України,
голова Нікопольського товариства греків
м. Нікополь, Україна
Біографія

Анатольевна

Памяти моей матери,
Наталье Анатольевне, посвящаю

- Ну что же ты ревешь, будто самого родного человека потеряла?! - сокрушался Андрей Федорович, укоризненно глядя из-под нависших бровей на свою неразумную соседку. Она только что прибежала вся в слезах и, не обметая с валенок снег, с порога стала причитать: «Умер отец родной, умер!.. Как дальше теперь-то? Что будет?..».
- Как же тут не плакать? - спрашивала Анатольевна, вытирая скомканным платочком обильные слезы. - Все на нем держалось, страна в один день осиротела…

Не раздевшись, она присела к пустому обеденному столу, лишь серый пуховый платок, повязанный уголками наперед, с затылка приспустила на ворот плюшевого черного жакета. Лицо пылает, в глазах беда горючая плещется.

- Чудная ты, ей-богу! Не пойму тебя никак. Ну умер, и что теперь?.. Земля, что ли, вертеться перестанет, а, может, мир провалится в тартарары? То-то и оно!.. Мы все когда-то сковырнемся, не для вечной жизни пришли, только после нас она не остановится. Сталин умер, а мы с тобой будем делать свои дела. Кто за нас их сделает? Так-то!..

Теперь он смотрел на собеседницу с некоторой долей снисходительности, с улыбкой под пегими усами. В уголках выцветших серых глаз скопились морщинки, в усталом лице признак беды не читается.

Анатольевна поспешила к соседу сразу, как услышала по радио страшное сообщение. Ожидала найти сочувствие, вместе поплакать, а наткнулась чуть ли не на радость. Странно такое наблюдать в человеке, который в партию вступил задолго до революции, в северных краях замерзал на царской ссылке, с японцами да с белогвардейцами воевал. Сидела на краешке расшатанного табурета и не могла уразуметь необычную реакцию деда Андрея на такую страшную и, как ей казалось, всенародную трагедию.

- Мы, Анатольевна, часто не знаем, что для нас хорошо, а что худо. Когда-то я в революцию свято поверил, за народное счастье, видишь ли, воевал. А где оно, счастье это? Ни у меня его нет, ни у тебя… Есть только горе у каждого свое. И обиды… Мы запуганы и забиты, в лагерях и в ссылках загублены. Сколько несчастного люду, сколько их, сердешных, в неволе-то полегло - кто считал! Сотни тысяч, а, может, мильены…

Он досадливо махнул рукой, лицо стало сухим, скорбным. Помолчал, барабаня пальцами по столу. Вздохнув, продолжил задумчиво:
- Но, как ни странно, все ж нашли в себе силушку одолеть самого лютого врага рода человеческого.

Опять умолк, раздумывая, стоит ли высказывать сокровенные мысли, но решил продолжить. Поздно уже бояться. Надоело…

- Сама помнишь, немец за считанные дни и недели изничтожал хваленые армии Европы, а напоролся на нас и подавился. Мы победили в самой страшной войне не благодаря полководческим талантам Сталина (Бонапарт из него случился никудышный), а вопреки всем немыслимым обстоятельствам. В этом нет здравого смысла, потому как мы этот смысл превзошли. Послали на три буквы логику истории и выстрадали свою победу. Зубами Гитлеру глотку перегрызли. Да, с жуткими потерями! Да, неоправданно высокой ценой оплатили каждый метр отвоеванной землицы! Да, у врага учились воевать, но вырвали победу! Вырвали!.. А этот народ - поколение победителей, большинству из которых на то время и тридцати лет от роду не исполнилось, высрала революция. Па-ра-докс!.. Вот так-то...

При бугристом характере такие страшные слова старик говорил беззлобно, даже как-то деловито и ровно, словно гвозди забивал в гроб земного бога. Заслышав крамольную речь, Анатольевна съежилась, поутихла, во взгляде испуг метнулся. Она недоуменно уставилась на деда Андрея, решая для себя: а не случится ли от крамольных слов новая беда, еще более страшная, чем та, в сорок втором… Чутьем угадав ее мысли, дед Андрей успокоил:
- Ты не бойся за меня. И за себя не робей. Мы с тобой друг другу не волки. Я вообще не верю в существование несметных полчищ внутренних врагов. Не может так быть, чтоб одна половина народа стала лютым злыднем для другой половины. Нас тридцать лет приучали не чирикать, пока убивают не тебя, а твоего соседа. По логике тюремных урок сподручнее давить всех по очереди и поодиночке, кодлу натравливать на одного… Погубили почти половину народа, и я в этом злодействе повинен персонально. Не за такое будущее мы боролись. Не за такое… Что-то не усмотрели… Ум на раскоряку: и дальше так жить нельзя, и по-другому пока не умеем. Учиться надобно…

- Андрей Федорович, да что же вы такое говорите?! - Анатольевна исподлобья глядела на старого большевика и не могла поверить в его раскаяние: слишком страшный приговор он вынес сам себе и времени, в котором они жили.

Ее вопрос старик оставил без ответа. Кинул взгляд за окно, где мартовский небесный свет искристо блистал на чистых сугробах, и задумчиво произнес:
- Ты посмотри, Анатольевна, какой замечательный день сегодня выдался. Знать есть у природы какая-то шибко важная причина чему-то радоваться. И у меня радость народилась: надежда какая-никакая вдруг возникла… Думаю, коль жив мой Алеша, скоро домой вернется. Сполна за отца все грехи искупил, и наших потомков до седьмого колена тоже. Сам-то он свят…

- Да что же вы такое опять нагородили?! - встревожилась соседка. - Вы коммунист, в райкоме на учете числитесь, а такую жуть несете - слушать страшно.
- Мою душу на учет не поставишь. Я отдельный человек. Таких, как я, в партии, почитай, вовсе никого не осталось. Ты, Анатольевна, баба не глупая, образование имеешь, в людях чуток разбираешься и знаешь: не побегу к чекистам с доносом на тебя. И ты никуда не побежишь. Совесть у нас водится. Она, милая, во все времена от подлости нас спасала, потому как жизнь - это проверка на совесть. А вот у того капитана, который тебе дело ладно сляпал, этого органа вовсе не было. Ах, какое «тьфу» выродила его мамаша!.. А что в итоге? Расплата настигла: в том же году, как тебя загребли, слег и не встал - за два месяца сгорел… Говорят, саркома. Кто перед тобой извинился за грязную напраслину, кто сей грех на себя взвалил? Трех деток по детским домам раскидали. Я помню, как осенью сорок седьмого ты металась от Имана до Ворошилова, собирала их, оголодавших, мать свою в лицо позабывших. Не крамолу глаголю. Стар я уже, надоело бояться… Опостылело!..

Он опять умолк, вздохнул горестно, а потом вдруг улыбнулся светло:
- Ты все ж погляди, какой нынче яркий день за окном! - и засмеялся, мелко затрясся всем телом. - Успокойся, Анатольевна! Для нас, похоже, новая жизнь начинается. И не шибко худая, надо полагать, она ожидается. У меня надежда вот здесь дрыгается, - он трижды стукнул себя в грудь.
- Сейчас они там, в Кремле, чубы друг другу примутся вырывать да сквалыжничать. А как портфели поделят, прикинут, на кого всю вину свалить, какое лицо нарисовать у новой власти, что на нем изобразить? Не может все остаться по-старому, уж слишком много народной кровушки пролито. Утомились в страхе-то преть… Дни покаянные грядут…

Анатольевна трудно гадала, так ли уж прав дед Андрей? Не пророк, но все же… А вдруг ошибочка выйдет? Ее душа уже давно превратилась в притон сомнений. Ей ли не знать, сколько народу сидит по лагерям. Ушибленные люди!.. Родной властью обижены, соседями или сослуживцами оговорены, пытками измучены… В подвалах НКВД из любого порядочного человека самые невероятные показания с потрохами вырывают. Правоту деда Андрея она сердцем чувствовала, только принять ее не соглашалась. И боялась… И все же, как можно говорить, что врагов народа напридумали, если вредительство видела своими глазами, если сама стала жертвой подлого навета?!..

- Не могу с вами до конца согласиться. Вы, Андрей Федорович, напрасно говорите, будто врагов народа нет вовсе. А взрывы на шахтах, а пожары на заводах и многое другое, что каждый год случается, о чем в газетах пишут, по радио говорят. Разве все это не есть результат вредительства?
- Не есть!.. Ты не шибко-то верь всему, что там по радио трендят. Взрывы, пожары и прочие бедствия на производстве всегда были, есть и будут, - он ребром ладони в такт последним словам твердо рубал по столу. - Однако их нельзя рассматривать как вредительские действия. Разве то же самое не происходит во всех странах, где есть опасные производства? Да, случается элементарное разгильдяйство, есть научные и производственные просчеты, есть слабая подготовка кадров, экономия на безопасности труда и многое, многое другое. У нас же в любой аварии непременно видят только вредительство. Тысячи инженеров, ученых и руководителей предприятий сидят по лагерям с клеймом врага народа. Разве не так?
- Не совсем так, - робко возразила Анатольевна. - Вы хорошо знаете о моей беде. Тогда, в начале сорок седьмого, весь лагерный детский сад был отравлен, ни один ребенок не выжил. Ни один! Мой сынок умер у меня на руках. Вот вам пример страшного вредительства.
- Скорее всего, в этой акции обвинили лагерных врачей. Я прав?
- Так и было… А кого же еще обвинять?
- О-хо-хо!.. Внешне-то все выглядит правильно, но, думаю, на самом-то деле все было иначе. Наше сознание готовили к предстоящей большой провокации о новом деле врачей. Да-да!.. Именно так и происходило! Да будет тебе известно, через второе дело врачей, где занято много евреев, наши «доблестные» чекисты планировали расправу над всеми евреями страны. Наталья Анатольевна, я от тебя много добрых слов слышал о том лекаре, который с тобой сидел на Колыме. Помнится, ты говорила, что его упекли по делу Максима Горького, и он был евреем. Скажи, был ли смысл травить всемирно известного писателя, если к тридцать шестому году его легкие были съедены туберкулезом? Он бы умер через неделю или через месяц своей естественной смертью. Однако организовали отравление. Кому была выгодна эта акция, а главное: зачем? Мы уже, как пауки в банке: кругом страх, всеобщий психоз, подозрения…

Умолк, но тут же воскликнул:
- Радоваться надо: Сталин сдох! А дело врачей - вот увидишь - будет похоронено. Вместе с ним... На первый план выползут совсем иные заботушки.

Андрей Федорович подвинул поближе стул, продолжил как-то печально и искренне:
- Ах, Наталья, тебе в твои сорок лет лиха много больше досталось, чем мне в мои семьдесят пять. Ты глубже меня горе испытала, вдосыть нахлебалась всякой мерзости, поседела раньше срока, постарела. Не я тебя должен учить, а ты меня… Уважаю тебя, как честного человека, однако уразуметь не могу, почему горе впрок не пошло, почему ты остаешься упертой сталинисткой. Извини, видимо, этакая зараза не сразу лечится. А я и не осуждаю, не осуждаю… Всему свое время… Поживи, подумай… Вот ты скажи, за что там, на «Вакханке», кажется, так в народе ваш лагерь прозывался, - сидели наши простые бабы? Не про уголовниц припомни, а про таких же, как ты, нормальных баб расскажи.
- Ох, Андрей Федорович, и подумать страшно… Начну думать и, как в черную яму проваливаюсь. Помню их, несчастных, кому за сущие пустяки по шесть, по восемь лет присудили. Одна тетка, у которой муж погиб в сорок первом и семь деток на руках осталось, с колхозного склада полмешка ржи ночью унесла. Ей, горемычной, аж двенадцать лет присобачили. А была еще молоденькая девочка, на двадцать минут опоздала на работу. Легко отделалась - всего-то пяточек дали…
- Пораскинь умом, это ли не людоедство?!.. Как можно?! За что кара такая?!.. Сталин со всех шкуру спустил, а газеты и радио не устают нас убеждать в развитии марксистско-ленинского учения. Я его, твоего «отца» родного, малехо лучше тебя знаю. Бацаться лбом, поклоны класть никогда охоты не имел. Горевать с тобою за компанию, извини, не могу, не буду… С этого дня время будет стремительно скакать. Вприпрыжку.

Он опять устало вздохнул, пристально всмотрелся в зрачки собеседницы, в самую темную глубину заглянул.

- Сегодня утром мы ступили в новую эпоху. Твои детки, они будут мыслить иначе, и знать будут больше, чем знаем мы с тобой. Сейчас вокруг слишком много запретных тем. Не хочу их трогать - время не приспело. Когда-нибудь наши потомки распутают клубки этих подлых проблем, а там откроется такое... Представить страшно!.. Если мы останемся в прошлом, если будем все так же зарастать бурьяном лжи, сама история нам поставит ультиматум.

Дед Андрей коротко глянул на собеседницу и задумчиво продолжил:
- Каждый человек особен, и каждый меняет время - так учит диалектика. Наши предки веками правду искали, однако не нашли. Со Стенькой Разиным искали, с Емелькой Пугачевым, с декабристами, с коммунистами… Всюду вышел обман. Когда мир стоит на обмане, человек гниет.
 

Долгим взглядом поглядел на соседку, словно решая, стоит ли продолжать крамольную речь. Мягко глядел, всевидяще. Но оставался в его глазах призрак какого-то очень важного неизреченного слова.

- Наш век, Анатольевна, можно назвать глубоко трагичным, кровавым, хотя мы страшно боимся его таковым оценивать. Очевидное не признаем. Вопреки всему продолжаем жить и питать какие-то надежды. А, может, это и хорошо, что находим силу детей рожать, работать от темна до темна.

Он обхватил голову руками, невидяще уставился в окно, потом, словно очнувшись, тихо вымолвил:
- Жизнь - это шанс вырасти душой. Не я сказал - такую мысль где-то вычитал. А нас этакой благодати лишили.

Помолчал и продолжил:
- Мне бы не хотелось славить силу топора, его лютую правду, но… в эти дни, так я думаю, закипит гнев по лагерям, на дыбы поднимутся обидою измученные люди. Уголовники в стороне тоже не останутся… Им побузить - хлебом не корми. Все повторится, как при Емельке. Бунтарей восхвалять и возвеличивать не могу: у нашего народа слишком много темноты и невежества, но еще больше наивной веры в героев-избавителей. Чем все заканчивалось - знаем… Я проклинаю все бунты и все революции. Мать всех смут - скверна. Страшен этот грех, он и на мне лежит…
- А вы, я вижу, советскую власть не любите, - с укором подвела итог Анатольевна, наконец-то услышав изреченную тайну.
- Верно заметила! Давно не люблю…
- А почему?
- Потому и не люблю, что меня она не любит. У нас взаимная, так сказать, антипатия. И тебя она тоже не любит. Разве ошибаюсь? - он испытующе глянул на соседку. - Движение к свободе превращено в своеволие. Человек перестал быть главной ценностью. И ты, и я - мы щепки! Мы попали в плен учения о каком-то далеком светлом будущем всего человечества. Нам дозволено лишь мечтать и слепо верить в это учение, но не думать о своих каждодневных лишениях. Нас оторвали от всего остального мира, мы служим чьим-то страстям и идеям. Теперь я понимаю Достоевского: русский человек без Православия - действительно дрянь! Дорог к Богу много, а от Бога одна - в объятия дьявола.  

Впервые так строго и открыто говорил Андрей Федорович, но Анатольевна догадывалась: старик высказал еще далеко не все, что таит в себе, что вызрело в душе через боль и многие утраты. Она питала необъяснимое доверие к этому старому человеку, а если честно, в ней самой росли и не давали покоя трудные вопросы, на которые не находилось внятных ответов.

- И все же стыдно мне, что была там, на Колыме, - выдохнула Анатольевна горестно, поднимаясь от стола. - На всю жизнь пятно…
- Не смей стыдиться! Ты - нормальная честная баба. Запомни: совесть твоя не ведает срама. Пусть советская власть стыдится, что умыкнула у тебя пять лет свободы, что твоего безвинного сыночка сгубила, что ты в лагере всяческих унижений натерпелась, здоровье истрепала. Мы привыкли думать, будто власть перед нами никогда и ни в чем не повинна. Еще как виновата!.. Еще как!..

…Ровно через три года состоялся двадцатый съезд партии, на котором Хрущев, взопрев от волнения, прочитал знаменитый доклад о культе личности своего недавнего кумира. Доклад был закрытым, а шелест страшных страниц народ вскоре услышал на самых дальних окраинах огромной страны…

Всякий раз, когда душу совлекала смуть, когда в ней разваливалась шаткая гармония, Анатольевна, уединившись, молилась. Шептала заветные слова, а потом вдруг ощущала, что растреп чувств постепенно приводился к умиренному порядку. Молилась без назойливых требований и ожидания немедленного ублажения - из детства помнила слова покойной бабушки, что в разговоре с Богом неприлично попрошайничать и сулить всяческие обещания. Знала, что Бог справедлив и всемилостив ко всем. Это мы сами, имея слабости и гнильцу, рушим пути собственной судьбы.

В один из вечеров незадолго до заката пошла она на погост, на осевшей могилке разгребла руками подтаявший снег, встала на колени перед тесанным березовым крестом в изголовье (его установили потому, как Федорыч крещен во младенчестве), перекрестилась трижды с глубокими поклонами и молитву по исходу души от тела прошептала:
- Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу твоему Андрею и сотвори ему вечную память.

А потом враз расслабилась, слезу пустила:
- Тебе, Федорыч, там, в раю теперь хорошо и покойно. Я верю: за все твои страдания Господь местечко в Своих пределах для тебя загодя припас. Мы с тобой все круги ада при жизни земной прошли, чего только не стерпели - припоминать тошно… Теперь я точно знаю адрес преисподней. После таких мучений уже и котел с кипящей смолой вовсе не страшен.

Умолкла на минутку, задумалась. Утерла кончиком платка слезы, махнула троеперстием перед собой и спохватилась, признаваясь то ли деду Андрею, то ли самой себе:
- Ах, что же я такое насудачила! Страшен! Конечно, страшен котел-то со смолой!.. Прости меня, дед Андрей, но не могу смириться с такими твоими разговорами о Сталине. И с тобой нет никаких сил спорить. Во всем ты, как бы, остался прав, но только прав по-своему. А я тоже по-своему кумекаю правду. А где меж нами истина - упрямым умом никак не пойму…

И уже, целиком переключившись на свою нагореванную судьбу, опять призналась:
- Много слез испустила, а истину найти не могу. Уже сомнения сердце изглодали: а есть ли она? Во все дни кругом находила лишь боль да беды неисчислимые. С виду вроде и нормальная баба, а изнутри волчьими думами растерзана. Сетую и плачу, а не догадаюсь, в чем моя провинность, в чем грех дорогих мне людей, почему судьба так люто нас грызет?

Опять помолчала и со вздохом смиренно к Богу обратилась:
- Прости меня, Господи, за неразумение, избавь от сомнений скверных, от владычества тьмы. На милость Твою надеюсь, только на милость… Сердечный плач мой только Ты способен услышать. Больше ни на кого печаль моя не повеет, никого не доведет до рыдания. Грешно жить в унынии после всего…

Перевела дух, ладонью утерла под глазами выступившие слезы:
- Ты, Боже, еще разочек прости меня, но хочу не за себя, а за хорошего человека попросить: не сердись на деда Андрея. Прими, Господи, чадо Свое, он достоин Твоей драгоценной любви. Хоть и коммунистом был, и безбожником, но совесть гадостями не заляпал, с верующими смертную войну не вел. Из Маркса и Ленина апостолов не лепил, а уж про Сталина - вообще помолчу… Пусть деду Андрею там, в Твоих чертогах, всегда будет покойно и уютно.

Джерело: http://www.proza.ru

У разі використання матеріалів цього сайту активне посилання на сайт обов'язкове