Проза

 

Правильная

 

Обманывать свою совесть - это дело очень опасное. Она может лишить всего. Ее ни за какую валюту не купишь. Через любые препятствия пройдет, перешагнет, просочится. Среди ночи не даст глаз сомкнуть, головной болью достанет, адреналиновой болезнью замучает, затерзает и замордует вдруг, вроде бы при полном покое и благополучии. Она для многих и есть ростовщик. Такие счета за слабость человеческую представит, такие проценты слупит, что мало не покажется. Ухватил в жизни птицу счастья за хвост - не надейся, счет будет представлен за каждое перышко, за каждую удачу, за каждое мгновение счастья. Расплата за предательство, за слабость, за жадность, за подлость неизбежна. Уж так устроен мир.
Чувства - не разменная монета. Они не звенят, их не носить при себе в кармане или в мешке, но какая от них тяжесть в душе. А можно ли заплатить за боль унижения, пренебрежения, за невозможность реализовать свои мечты, за невостребованность таланта?

Не бойся, не надейся, не проси и не передавай свою тяжкую ношу другому. Это твой крест и нести его тебе. Счет жизни нужно платить самому и расплачиваться своей жизнью. Она - наша разменная монета. Как растратим, так и проживем.

Райка

Она остановилась, будто запнулась. Перед ней с автоматом наперевес стоял фашист:
- Ты - юде?
- Ні, пане, ні!
- У тебя брови юде.

И он ткнул грязным скрюченным пальцем ей в бровь. Мысленно она взмолилась своему еврейскому Богу, чтобы даровал ей жизнь, чтобы этот немолодой и равнодушный ко всему немец, который от скуки остановил ее на чужой сельской улице, отпустил ее.

«Господи, я еще такая молодая и ничего не успела узнать в жизни. Я осталась одна на свете. Сестру еще с нерожденным ребенком расстреляли. Родители сгинули в каком-то из этих страшных гетто. Спаси меня. Господи!», - мысленно проговорила она несколько раз.

Фашист остановил ее потому, что Циля резко выделялась своей незаурядной внешностью и природной грацией.

Она была родом из небольшого украинского городка и к жизни в селе была мало приспособлена. Видимо, именно это отличие хрупкой, стройной Цили от сельских крепких девчат и привлекало к ней внимание, вызывая подозрение. В глазах у фашиста стоял знак вопроса. Он тоже сомневался. Что-то в этой красотке не вписывалось в окружающий пейзаж. Но украинская певучая скороговорка его сбила с толку. Еще раз поглядел с сомнением.
- Как зовут?
- Райка.

Тень сомнения ушла из его глаз, и снова пелена равнодушия и сонного тумана медленно сползла на его конопатое лицо.

Он вяло махнул рукой. Это можно было понять как разрешение идти. Едва сдерживаясь, чтобы не побежать, она обошла вражеского солдата. Страх пережитого комком собрался где-то в спине. Он висел, как огромный рюкзак, и она чувствовала его тяжесть всем телом. «Только бы не остановил, только бы успеть отойти подальше», - лихорадочно стучало в ее голове.

Она перестала чувствовать свою спину только тогда, когда свернула в первый попавшийся переулок. И тут ноги сами понесли ее к хате дядьки Тараса, который приютил сироту. Она была ему благодарна. Он помог выправить ей документы, по которым она уже не была еврейкой, выдал перед односельчанами ее за родню «седьмая вода на киселе», беженку. Работала она у него в доме и на подворье от зари до зари и годила, чем только могла. Ночами плакала в подушку, вспоминая своих родных. Так и жила, вздрагивая от каждого недоброго взгляда, будь то немец, полицай или любопытный сосед-старик, живший небедно при всех властях. Когда он своим тусклым тяжелым взглядом смотрел на нее. то внутри все сжималось и цепенело, а ноги становились ватными.

Вот так она и жила день ото дня. Как говорилось в одной довоенной детской книжке «только бы ночь пережить и день продержаться». Много дней и ночей... Когда фронт этап давать о себе знать несмолкаемым гулом, страх сменялся надеждой.

Десятки лет миновали с той поры, а все помнилось, как вчера.

Согласие

Жили-были в одном доме два Я: маленькое и большое. Маленькое Я было молодое, веселое, неугомонное и любознательное. Большое Я было старое, пузатое, кривоногое. Оно бурчало и ворчало. Угодить ему было невозможно. Если приходило письмо, то оно ворчало, что портят бумагу и загружают почту. Если письма не приходили, то бурчало, что его все забыли.

Маленькое Я все хотело узнать и увидеть. Оно взлетало и с любопытством спрашиваю: «А это что там, вдали?» Большое Я морщилось от досады. Само оно уже не могло взлететь - крылья на спине не разворачивались и не поднимались. Да и интерес к путешествиям оно давно утратило, разучившись летать и быстро ходить. Видеть мир уже не хотелось и не моглось. Поэтому ни сопки, ни водопады его уже не удивляли и не интересовали. На все вопросы маленького Я оно недовольно бурчало: «Отцепись ты от меня. Мир надо видеть через себя, а не через меня». Его угрюмое ворчание и раздражительность не могли разочаровать маленькое Я. И долгими вечерами, когда вопросов об окружающем мире становилось все меньше, большое Я беседовало с маленьким Я о невидимом мире. И эти беседы были долгими и интересными для маленького Я. В такие вечера в доме царило согласие и понимание. И еще, благодарность. Жаль, что не во всех домах оно появляется. Сколько бы зажигалось в них счастливых семейных очагов. И, наверное, большие крылья помогали бы маленьким Я больше узнавать, лучше понимать и быть счастливыми.

Размышление о вирусах

Любовь и ненависть

Какой только не называют любовь. Одно из самых ходовых выражений - это «любовь слепа». Обычно расхожее мнение, что поговорки и пословицы - плод вековых наблюдений людей, их жизненного опыта, а по этой причине они являются аксиомой, истиной в последней инстанции. Однако трудно найти среди эверестов народной мудрости более несправедливого приговора. Любовь - высшее проявление лучших человеческих чувств. Не, будь ее, сколько бы книг было не написано, сколько музыки никогда бы не было услышано, сколько не создано картин, не совершено подвигов, не построено дворцов и парков.

Стоит ли все перечислять... Наверное, и сами поэты художники и музыканты не родились бы без любви. И о какой же слепоте можно говорить, если любовь обостряет все чувства, а глаза видят и то, чего не увидишь никогда не влюбленными глазами. Скорее слепыми можно назвать именно глаза лишенные любви. Глаза любви не только видят каждый жест каждое движение особенно прекрасным, а они будто посылают в душу предмета своей любви свое восхищение и свет, и перерождают его.

Под взглядом влюбленных глаз хочется быть красивей, благородней, лучше. Бессознательно подчиняясь чему-то неосознанному, голос становится какого-то более мягкого тембра, движения приобретают грациозность и все наше существо подсвечивается каким-то удивительным теплом и радостью, вызывая вокруг ответное светлое свечение всего окружающего.

 

Все знают, что на свадьбах царит атмосфера влюбленности, ею же буквально пропитан воздух в молодежных лагерях, особенно у вечерних костров. Именно влюбленные глаза способны увидеть любую тень, набежавшую на лицо любимого человека и всю гамму его чувств. Ведь скрыть можно все чувства, но только не любовь. Глаза любви - глаза сердца а его не обманешь.

Помните, у Сент-Экзюпери мудрый маленький принц говорил: «Зорко одно лишь сердце». Поэтому и режут душу слова о слепой любви. Нет, любовь не слепа. Слепа - ненависть. Вот в этом обратном чувстве или, как теперь принято выражаться, чувство с противоположным знаком - слепота свойственна и народ в этом прав. Ненависть не способна понять ничего, кроме своего эгоистичного «Я».

Зависть, обида, страх, месть, тщеславие, злость - ее составные. Она, разрушая, ничего не способна создать, не способна вызвать ответного высокого чувства. И поэтому порождает только новое зло, еще более жестокое и страшное. Оно опутывает сердце, парализует ум и спускает человека на уровень животных инстинктов.

 

Слепые глаза ненависти не видят красоты весеннего неба, нежного прикосновения руки, легкой грусти в глазах родного человека, не видят даже себя. Вот что слепо, слепо навсегда.

Любовь - талант, и любить дано не всем. Понять это трудно, потому что зачастую люди путают влюбленность с любовью. Влюбляются многие, а любят единицы. Наверное, поэтому у нас так редко встречаются счастливые пары, где царит любовь. Говорят, что это оттого, что проходит любовь. Проходит влюбленность. Все умеют, петь и рисовать, но певцами и художниками становятся не все. Никто этому не удивляется, а что любить могут не все - это удивляет.

Любовь всем дана, но у всех она разная и от самого человека зависит, станет ее больше или меньше, а, может, быть, она и вовсе исчезнет. Только бы не затмила ее ненависть. Как годовые кольца у дерева, так человек, наращивая в себе любовь и добро, становится сильней и красивей.

Талант - это труд. И окружая себя любовью, наращивая в себе любовь, обретаешь талант любви. Пусть же торжествует в мире любовь и понимание, поднимает людей над собой, делает их зоркими к каждому человеку и природе. Пусть она манит несбыточными мечтами, порождает сияющие замки и хрустальные туфельки. Всем этим она несет добро и счастье, веру и созидание.

Рояль

Он стоял одиноко, торжественно поблескивая своей черной полировкой и думал о себе. В молодости он часто слышал: «Ах, какой красивый рояль и какое у него звучание!» И это рождало гордость и желание показать себя как можно лучше. Он знал, что может владеть этим огромным роскошным залом и безраздельно господствовать над людьми, которые каждый вечер собираются здесь.

Он наполнял собой весь этот зал и, затаив дыхание, в креслах, как единый организм, взлетали души людей в восторге от прикосновения с его звуками. Он мог заставить загрустить этот зал, наполнить сердца нежностью, взорваться от восторга. Он мог все! Так он считал раньше. Сейчас, когда пронеслось столько лет, он думал иначе и понимал, что его звучание - заложенный кем-то талант. И его пожелтевшие клавиши были так чувствительны, что любое касание проходило по нервам и струнам с одинаковым чувством. Маститые маэстро играли на нем с удовольствием. Игра эта была как беседа двух долго не встречавшихся добрых друзей. Это была радость пианиста и радость инструмента, который изливал эту радость всему залу, разливая ее щедро по сердцам людей, даря им необъяснимое ощущение счастья.

С молодыми исполнителями складывалось по-разному. Только поднимались руки над клавиатурой, а нервы рояля уже слышали и самоуверенность, и твердость, и тщеславие, и волнение, и трепет. У каждого было свое. Иногда среди множества этих рук появлялись те, которые в его струнах вызывали особый подъем, особое звучание. Море звуков заполняло волной всех. И когда отхлынул этот вал звуков, наступала такая звенящая тишина, такой момент единения человеческих душ, что потом единым выдохом пронесся вздох и зал взорвался аплодисментами. Глаза одних особенно блестели, а у других были затуманены. И вот ради этой тишины, которая длится секунды, и ради этого затаенного единого вздоха восторга рояль считал и стоит жить.

Машинка

 

Она стояла на столе и всем своим существом ожидала дела. Таинственно поблескивали клавиши, лента замерла в ожидании предстоящей работы. Люди входили и выходили, не проявляя интереса к ней, как не проявляют интереса к вещам, привычно окружающих их.

Она отвечала им тем же, если не чувствовала их прикосновения. Бывало, что клавиши ее стучали каждый день с утра до вечера. Внимательное ухо, прислушавшись, могло бы легко определить настроение этого, казалось бы, монотонного стука. В течение дня он менялся и был прямым отражением изменения души того, чьи пальцы владели клавишами. Иногда на клавиши и руки падала в изнеможении голова, и машинка замолкала, даря человеку минуты покоя и тишины.

Вечернее солнышко уходило, тени падали на стол. Машинка чувствовала, что наступает отдых, - радуясь ему и огорчаясь разлуке с этими беспокойными и всегда хорошо узнаваемыми руками. Ночью она все еще хранила тепло их пальцев, ощущала своей памятью их силу.

Удивительные пальцы творили чудо - рождали дивную музыку слов. Слова ложились в строки стихов и пели в стуке машинки и на бумаге. Эта музыка проникала в ее душу, она уже не могла без этого и ждала новых слов, и новой музыки, мелодии, рождаемой пальцами, уже ставшими родными. Она чувствовала этого человека, его нервная сила наполняла ее механическое сердце живой человеческой страстью и радостью творчества.

Так бежали дни и годы. И клавиши и пальцы как-то незаметно утратили свою резвость и силу. Слова стали терять красоту и букву за буквой. Может быть потому, что пальцам  не хватало тепла для клавиш. Из них медленно уходила жизнь. И наступило утро, когда пальцы не коснулись машинки.

Прошел день, другой, неделя... И вот в одно солнечное весеннее утро быстрые и сильные пальцы стукнули по клавишам, выколачивая на ней новый незнакомый ритм. Слова и буквы сыпались как горох. Клавиши заспешили за ними, но душа машинки не принимала этой новой незнакомой музыки, этих чужих пальцев. Буквы прыгали и как-то неловко и косо ложились на бумагу. Тогда эти чужие, руки отодвинули машинку в сторону... Потом на ее место принесли сверкающую модную красавицу с электрическим сердцем, которое включалось и выключалось по желанию владельца.

Счастье

Солнце грело в этот день необычайно ласково, как это бывает в первые по-настоящему весенние дни. Свежая трава, щебетание птиц, солнечные лучи, пробивающиеся через кружева зелени деревьев, выманили из надоевших за зиму квартир во двор старушек и малышей. Каждый с удовольствием устроился под теплым солнышком, а двор наполнился веселым гомоном детских голосов.

Немного в стороне на куче песка расположилась маленькая девочка. Она тоже радовалась солнышку и, копаясь в песке, улыбалась какой-то особенной улыбкой, по которой люди сразу же легко могли отличить ее от других детей. Со смешанным чувством жалости и брезгливости смотрели они на нее. И колючие настороженные взгляды протыкали малышку со всех сторон. Даже ее родители чувствовали себя несправедливо обиженными судьбой и часто, не умея ее понять, тоже срывали на ней свое зло и досаду.

Не находя дома понимания и тепла, она убегала во двор, где держалась в стороне. Но детская душа и любопытство поворачивали ее ноги в сторону веселой стайки ребятишек. Ее так тянуло к ним, что она забывала свой горький опыт общения с ними и подходила все ближе и ближе, пока не оказывалась в их кругу. Она бегала и смеялась, визжала и кричала вместе с ними, поддаваясь общему настрою дворового веселья. Ее неумелые руки и ноги, ее блуждающий взгляд в этой общей веселой кутерьме, даже не бросались в глаза.

Но вот ее заметили, и детская стайка отлетела в сторону. Почувствовала она это мгновенно и тоже отошла, со стороны завистливо посматривая на новую непонятную игру. В этой игре ей не нашлось места, она только мешала, и ее прогнали. Вступиться за нее было некому и она, как раненый зверек, забилась в угол. Люди не обращали на нее внимания.

Дворовой пес Шарик, который весело принимал участие во всех детских затеях и которого никогда не прогоняли, случайно оказавшись рядом, остановился и, немного подумав, сел рядом. А потом лизнул ее в ухо и щеку. Девочка, обхватив собаку за шею, радостно заулыбалась, забыв холодно-враждебные взгляды людей, досаду близких и равнодушие детей.

Она подняла голову к солнцу и было видно, каким счастьем осветились расплывчатые черты ее лица, а на него имеет право все живое на земле.

Счастье - это когда тебя понимают.

*   *   *

- Заголосили, заголосили, - бурчал дед, сидевший возле печки, перебиравший кукурузу.
- Ишь, как заговорили, да все сразу, да на разные голоса. Не поймешь, кого слушать. Кто правду говорит, а кто полуправдой прикрывается.
- Раньше было хорошо, - бурчал дед, беря очередной, початок в руку.
- Раньше - задумчиво продолжал дед, - раньше мы одному хозяину служили, он видел, что ты за работник; хорошо работаешь - так он, кроме причитающегося, еще часы к пасхе подарит, или жене на платье к какому-нибудь престольному празднику. Нерадивому работнику места не было - сам уходил. Все было под рукой, по-хозяйски. Задумал, бывало, хозяин дом мастерить, так загодя лес привезет, под навес сложит и лежит тот лес, высыхает, береза - 2 года, ясень - тот поболее, а дубовые, те по 6 лет лежат сушатся. Вода из досок-то вон. Смастеришь чего из такого леса - век стоять будет, ни тебе щелей, ни тебе трещин, загляденье. А теперь: спешат, толком не знают, что из чего строят - как лепят. Лампач и тот сырым в стены кладут, нет, чтобы высушить, а затем под навес спрятать возле главной стены, чтоб тепло от дома взял да и в новый внес. Все на тяп-ляп, лишь бы быстро, а потом? О потом не думают, загодя ничего не заготовляют, долго ли так протянут?...

Было непонятно, что бурчал дед, к кому он обращается, на кого серчает А то, что дед серчал, это мы, мальцы-гольцы, чувствовали и сидели тихо, притаившись возле печки, чуть поодаль от деда (греясь и наслаждаясь тем, что не гонят спать). Зерна кукурузы падали на передние, лежавший у деда на ногах, а с каждым новым зерном – новые слова деда.

- Заголосили, чай теперь: и вода не вода, и воздух не воздух. Нет, чтоб на себя посмотреть... Корабль и то ракушками обрастает, не счищать, так отяжелеет, что на дно пойдет. А человек? Человек тоже обрастает - обживается. И доску тянет, и все другое, что под руку подвернется, и городит себе, городит. Ему-то, наверное, кажется, что вещь-то нужная, а посмотреть: гнидник-гнидником. Вона - румыны речку чистят-то на своей половине, так рыба нерестится, туда идет, чище там. А у нас вода? Не вода, а глина. Говорят: желтая, так глину где-то размыло, а по мне, человечьих рук это дело. Зачем реку городить? Зачем показывать куда плыть-то надобно? Чай, сама знает, природа-мать сама дорогу указала. Не наше дело - мешаться под ногами...

Мне казалось, что слова деда - бессвязные, непонятные, да и падали они, как зерна кукурузы. Но видно любое зерно попадает в ту почву, в которой оно может прорасти.

Мы же, убаюканные дедовым ворчаньем, усыпали, дед переносил нас на печь, отдавая свое место. До сих пор жалею, что быстро засыпали.

У разі використання матеріалів цього сайту посилання на сайт обов'язкове